Женщина с большой буквы «Ж» - Страница 16

В университетском гардеробе пальто Пьющенко было объектом паломничества — студентки подкладывали в его в карманы признания в любви и заговоренные локоны. Я никогда не подкладывала — только стояла на стреме, пока Женя Кокина вдыхала ароматы Пьющенского воротника.

Она опускала в карман дефицитных «Мишек на севере» — как монетки в турникет метро: «Пусти!» Но Пьющенко не пускал. Загадочный и неприступный, он проходил мимо, клал портфель на кафедру и приступал к лекциям по истории КПСС.

У нас отменили последнюю пару и я решила зайти за Кокиной на истфак. В коридорах было тихо — только вода где-то билась о раковину. Я приоткрыла дверь в аудиторию.

Пьющенко со своей бородкой был похож на мятежного кардинала.

— Единицы из вас выберут свободу: большинство предпочтет стабильность. Быть свободным страшно — если оступишься, тебе некого винить, кроме себя. А если ты плывешь по течению, то виноватыми всегда окажутся другие — не туда привели, не на то указали. По большому счету стабильность — это сверхценность детского мира. Дети любят повторяющиеся ритуалы: перечитывать одни и те же книжки, смотреть одни и те же диафильмы. Взрослому же человеку (по-настоящему взрослому) свойственно искать самореализации — то есть перемен. И потому он не может без свободы. Иначе какая это будет САМОреализация, если кто-то принимает за него решения?

Я стояла, не смея шелохнуться. Воспари Пьющенко к портретам Маркса и Энгельса, я бы и то так не удивилась.

— Стабильность — это не когда у тебя все хорошо, а когда в твоей жизни ничего не меняется: ни в лучшую, ни в худшую сторону. Стабильность — это стоячая лужа, и вода в ней обязательно протухнет. Лично я всегда буду отстаивать свободу. Буду бороться за то, чтобы у меня было право самовыражаться, самореализовываться и расти над своей стабильностью.

С того дня я заболела. Пальто с котиковым воротником наполнилось для меня особым смыслом. Ночами я разрабатывала планы «самореализации». Днем обсуждала с Кокиной Пьющенские достоинства. Она не знала про мою тайную страсть и благодушно выдавала все явки и пароли: что он сказал, где бывал и кому поставил «неуд» на семинаре.

Как я жалела, что он ничего у нас не преподавал! Я могла бы написать ему поэтичный курсовик! Я могла бы выйти к доске в перешитой из шарфа мини-юбке. А еще — ходить на все дополнительные занятия и отработки и бесконечно пересдавать экзамены.

Случай представился на новогоднем капустнике, где Пьющенко должен был играть Лешего, а я — Бабу-Ягу.

— Гримироваться идите в туалет, — велел нам художественный руководитель. — А то в гримерке зеркало разбилось.

— В мужском лампочки нет, — отозвался Пьющенко.

— Так идите в женский.

От стеснения я даже забыла, что я его люблю. Пьющенко корежил мои мечты своим присутствием. Он стоял перед зеркалом и неумело красился — приоткрыв рот и вытаращив глаза.

— Слушай, помоги, а?

Обмирая, я коснулась его щеки. А потом вдруг прошептала:

— А вы — мне.

Пьющенко удивился.

— Так у меня плохо получится.

— Ничего. Я сегодня — Баба-Яга.

Мы молча разрисовывали друг друга. И вдруг он взял и поцеловал меня. Какие-то девки сунулись в туалет и тут же вылетели. Не сговариваясь, мы посмотрели в зеркало: две черные рожи со смазанными ртами и вздыбленными космами.

Вечерами мы бродили по заснеженному городу, где каждый фонарь был волшебным. Пьющенко рассказывал о Фоме Аквинском, физике ядра и русской национальной идее… Я начала писать стихи и отсылать их в журнал «Юность».

Чем больше я его слушала, тем сильнее мне хотелось замуж. Я представляла себе, как позеленеет Кокина, узнав о нашей свадьбе. Последние страницы моих конспектов покрылись живописными каракулями — я тренировалась расписываться «Пьющенко».

Я ничего не понимала: теперь его устраивала стабильность. Ему было достаточно того, что мне 18 лет и я умею слушать, затаив дыхание. Пришлось снова браться за самореализацию.

Целую неделю я наговаривала на родную мать: мол, сторожит, блюдет и если что — убьет. Пьющенко деликатно сочувствовал.

— Мама все про нас знает! — заявила я. — Она нашла мой календарик с месячными.

Пьющенко ничего не понял.

— Что?

— Ну, календарик… Там отмечено, когда нам можно, а когда нельзя.

— Знаешь, — наконец вымолвил он, — пожалуй, я завтра не смогу к вам прийти. Нам нельзя травмировать маму.

Он все чаще ссылался на дела. В моих стихах вместо восклицательных стали появляться вопросительные знаки.

— Как говорил Шопенгауэр, кто не любит одиночества, тот не любит свободы, — говорил он.

— Как писал Гребенников, трус не играет в хоккей, — злилась я.

За меня отомстили влюбленные студентки: кто-то доложил наверх о Пьющенских вольностях и его вычистили из партии. А когда он начал бегать по инстанциям, ему стало совсем некогда.

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

13 ноября 2005 г.

На очередном сеансе психоанализа Арни спросил, что сыграло в моей жизни самую важную роль. Попытался угадать:

— Эмиграция? Любовь? Дружба?

— Книги.

Мама подсадила меня на них с пяти лет. После института она заходила в детскую библиотеку и набирала чтива на неделю. А я ждала ее как беженец гуманитарной помощи.

Тяжелая сетка, набитая индейцами, астронавтами и разведчиками, — я вываливала их на кровать, дрожа от предвкушения. Это было такое счастье — иметь, что читать!

Как религиозный фанатик вычисляет единоверцев, так я вычисляю книгочеев. Не любых — бывают люди, которые накачивают себя невероятной дрянью. Мои единоверцы — это те, кому скучно жить в одном и том же мире. Кевин — как раз такой.